Я не дотянулся до Егорки каких-то пол-локтя. Наш Илья Муромец на полном ходу врезался в стену избы матросского собрания. Удар вышел такой силы, что мне показалось, будто затрещали бревна крепчайшего марсианского дерева. Певец снова рухнул на землю, повалив заодно и составленные возле стены тяпки да лопаты.

– Ядрена вошь!.. – взялся за голову Мошонкин.

Степка же молча вцепился в бороденку и принялся ее терзать и дергать.

– Ну что? Довольны оба?! – заорал я на них. – Сукины дети! Артиста в госпиталь, а Ипата… Пусть завтра собрание решает, как лучше: в яму его… или просто дать пинка под зад и выкинуть в пустошь!

Мошонкин и Степка без лишних разговоров подхватили бесчувственного певца и утащили с моих глаз долой.

Ипат сидел у костра, словно произошедшее его нисколько не касалось: голова вжата в плечи, руки у подбородка, пальцы переплетены. Губы шепчут быстро-быстро, а марсианская ночь тиха…

– Добро знать и не знать, добро быть и не быть, добро – оно повсюду, даже там, где его нет и никогда не будет…»

Мошонкин пришел в себя на второй день после операции. По благоприятному стечению обстоятельств Рудин в этот момент был рядом: сидел за столом, сколоченным из ящиков, и перечитывал свои «мемуары». За порогом госпитальной избы перекликались моряки: этим вечером намечалось собрание матросского совета. Необходимо было выбрать нового ответственного за вещи, продукты и водку.

Заскрипела походная софа. Раненый пошевелился, застонал, ловя растрескавшимися губами воздух.

– Что, Андрюша? Потерпи, сейчас водички дам…

Рудин приподнял Мошонкину голову: кожа раненого обжигала доктору пальцы.

«Дело табак, – понял Рудин, поднося к подрагивающим губам пациента склянку с чуть теплым чаем. – Патогенная флора Марса не страшна человеку: тут либо иммунная система справляется, либо местным бактериям наши белки не по зубам… Но Андрею не повезло, – в его рану занесли земных стафилококков. Вероятнее всего – через тряпки, которыми останавливали кровь».

Мошонкин сделал глоток, закашлялся, отпихнул щетинистым подбородком склянку.

– Доктор, всё худо, да? – спросил, задыхаясь.

Рудин закусил губу, дабы удержать горькую правду при себе.

– Кто это сделал, Андрюша?

Раненый опустил голову на свернутую валиком шинель.

– Это были изуверы святого Ипата?

– Нет…

– Нет? – Рудин напрягся. Если Мошонкина попотчевали свинцом не бандиты Ипата, значит, объявился третий претендент на господство в пустошах. – Тогда кто же?

Мошонкин зажмурился. Проговорил через силу:

– Тебя, боцмана, штурмана и мичмана Зурова собираются убить. Вы оскомину набили матросскому совету. Будь бдителен и остальных предупреди…

Доктор протер лоб раненого тряпицей, смоченной в уксусе.

– Не бери дурного в голову, Андрюша. Матросский совет меня не пугает, и тебя он должен волновать меньше всего.

Через минуту Мошонкин снова впал в забытье. Доктор же вернулся к записям. Зачеркнул там, дописал здесь, поставил пару клякс. Работа не спорилась, мысль не шла. Лексика была невыразительной, из-за чего повествование казалось плоским и пресным.

«Почему мы мешаем друг другу жить?» – написал Рудин на чистом листе. Риторический вопрос подчеркнул волнистой линией. Получился заголовок.

«Владислав Купелин – штурман. Математик и астроном. С каждым днем он всё больше отстраняется от общественной жизни Поселка. Порой мне кажется, что ему на всё наплевать. Купелин смастерил телескоп и ночи напролет смотрит на звезды. Однажды он показал мне Землю. Оказалось, что планета, на которой мы родились, божественно красива. Земля – это сапфир, плывущий среди холодных и колючих звезд. Я горд тем, что мои беззаботные годы – мое детство, отрочество и юность – минули на Земле. Я теперь понимаю, что это был подарок небес.

А еще Купелин тратит много времени на изучение двух лун Марса. Оказывается, они все-таки есть! Более того, на Земле об этой парочке известно довольно давно, открыты обе луны в семьдесят седьмом году прошлого века неким американцем. Просто спутники столь невелики, что не имеют видимого с поверхности планеты диска. Мы часто смотрели на небо, но нам в головы не могло прийти, что две непоседливые звездочки – одна из которых совсем маленькая, а вторая – разлапистая и вроде как угловатая – на самом деле луны.

Я тоже глядел в телескоп на эти небесные тела. Зрелище плывущих в космосе темных бесформенных глыб оставило у меня тягостное впечатление. Их повернутые к Марсу стороны были искорежены ударами метеоритов, посечены бороздами малопонятного происхождения. Скорее всего, борозды были делом рук хозяев или иных существ, освоивших космические полеты. Эту догадку косвенно подтверждали и руины, обнаруженные нами на обеих лунах.

Сергей Зуров – мичман. Пришел к пирамидальной горе в числе большого отряда моряков после того, как мы зажгли сигнальные костры. Хороший парень. Я совсем плохо его знал по службе на «Кречете». В поселке Зуров не чурался тяжелой работы, легко находил общий язык с нижними чинами. Он был против навязанной нам формы управления поселком, однако мнения своего не отстаивал, в конфликты не встревал.

Неужели совет собирается избавиться от Сергея только из-за того, что он офицер, монархист и приверженец традиций далекой Империи? Куда мы в таком случае катимся, милостивые государи? В какой неолит или даже палеолит?

Гаврила Багров – боцман. Помню, были времена, когда я его на дух не переносил. Длинный, как стропила, худой, как жердь. Кулаки тяжелые, пудовые. Скольким матросам он вышиб дух этими проклятыми кулаками – вспомнить страшно. Нынче Гаврила не тот, что прежде. Марс изменил его. Марс вообще-то каждого из нас подстругал да подточил на свой лад. Нынче я доверяю Гавриле, как брату. Но поверил ли ему брат-матрос? Или до сих пор видит в кошмарных снах боцманские кулаки?

Пожалуй, среди всех названых персон лишь я обладаю прочной позицией. Я незаменим. Мой студент – Жан-Клод Телье – пока зелен и многого не знает. Одно не слава богу – тяжелые пациенты умирают друг за другом. Прямо злой рок какой-то… Заживо сгнил Северский, слепой Егорка скончался от кровоизлияния в мозг. Смерть обожаемого всеми певца и балагура до сих пор припоминают мне за глаза, да и в глаза тоже. И Мошонкину мучиться не долго придется. Каждому из них досталось сполна, – забрось на Марс бригаду профессоров с вагоном самого современного хирургического оборудования, я бы не удивился, если бы и они не справились с лечением столь сложных травм. Но как растолковать это матросскому совету?

С каждым днем в нашем маленьком человеческом мире что-то необратимо меняется. И я уже не знаю, что именно нам нужно. Кроме того, я потерял способность предвидеть события даже на день вперед. Я начинаю всерьез бояться совета. Всякий матрос сам по себе – рубаха-парень, молодчага и храбрец. Но когда они собираются вместе… Словно просыпается некий коллективный разум. Этот разум враждебен, и матросы – его носители, его нейроны и синапсы – не осознают, насколько враждебен им самим… этот разум самоубийцы.